Правая поэзия
May. 3rd, 2008 03:20 pmО ПОЭЗИИ ГЕОРГА БОРОВИКОВА (слово соратника)
Прекрасно помню, как мы гуляли однажды с Георгием на Измайловском Парке, когда присоединился к нам еще один соратник, накануне отпраздновавший свой День Рождения. Тогда Георгий провозгласил тост в его честь со словами: «Я пью за тебя, мой адъютант!». И от этой фразы, и от дуновения первого теплого ветра ранней весною мне, стоящему рядом, вдруг не на шутку представилось, что вместе с нами в мир возвращается воскресшая после распятия своего белая весна России.
Георгий – поэт. И фамилия его – лесная, сосновая, а бор, как мы помним, в традиционалистском символизме означает народ, народ в идеале – соборности и расовой однородности. А стихи Георгия, создается такое впечатление, приобрели бы народное звучание и бытование, будь только в нашей стране порядок с мыслительной парадигмой, подобно тому, как полностью разошлись они на цитаты и эпиграфы для глав славной «Нордической саги» Вольфганга Акунова.
Эти стихи надсадно близки для нас тем, пожалуй, что созданы они таковым образом, что каждому читателю непременно удается отыскать в них что-то персонально о себе:
«Убей сатаниста. Прекрасный!
Ты слишком красив и высок,
Чтоб как большинство безучастно
И тупо смотреть на восток…»
Как знакомо это автору сей рецензии, когда он, будучи сначала полностью дезориентированным, но, тем не менее, сподобившимся вослед обрести некое прозрение, последовательно и беспощадно убивал в себе сатаниста и теперь еще, по мере своих сил, продолжает его убивать в душах иных в доску близких ему людей.
Не менее ярко запомнилось и то, как читал Георгий свои стихотворения на боголюбовских поэтических вечерах, когда эти строки сперва по обыкновению входили в слушательское восприятие, а затем буквально воплощались так, что начинали чувствоваться почти физически, становясь объемными и воздействующими. Словно «in Stahlgewittern» раскатисто, сначала монотонно, как бы даже несколько отстраненно, а затем с нарастанием раздавалось громозвучное:
«Ты умрешь в больнице как трус
Немощным, тупым стариком.
Он (здесь чтец делает паузу, но то – мгновенное затишье перед раскатом!) – погибнет в
бою за Русь
Навсегда молодым бойцом…».
Это звучит, как корифей хора античной драмы, выражавшего вышнюю волю и безоговорочность судьбы, сродни беспрекословному приговору, сродни тотальному категорическому императиву, внимая которому ты проникаешься осознанием того, что какой бы то ни было альтернативы не предполагается, от чего становится одновременно и торжественно, и жутко. Но в то же время, ты обнаруживаешь перед собой стезю – стезю, о коей раньше, возможно, и не предполагал. Обретение этого пути заставляет откинуть прочь балласты сомнений и взамен оных вселяет в тебя то самое указанное торжество, а также некое очищение, некое откровение. И тебе становится несоизмеримо легче уже оттого, что ты наконец-то перестаешь лукавить самому себе.
Стихи Георгия ценны, однако, не только тем, что мобилизуют на подвиг, но и тем еще, что они от корней традиционны, поскольку, как мало что в сегодняшней псевдодействительности, сопричастны вечному:
«Весна. Разливаются реки
И лед разбивает дождь…
Вчера. Сегодня. Навеки –
Весна. Россия и Вождь!»
И вечность сию венчает сакральный Hakenkreuz, пока еще не воссиявший, но при этом уже воссиявший и изначально воссиявший в нашем грановитом северном небосклоне:
«…Весна. Россия. Свобода.
И в небе – крест-коловрат!»
И как же нелепо, черт побери, должно быть, ежели безмернокрылый порыв к этой лишь только вечности некая профанация-однодневка вдруг начинает обламывать посредством грубой силы бетонных стен и ржавых вериг. Но подлинный поэт владеет искусством начертать на стене темницы лодью и умчаться в этой лодье на волю. И тогда сбудется написанное о героях:
«…Мы уйдем как ракеты в небо…».
Начало маршевое, чеканное в стихах Георгия не устает перемежаться с неизбывно лирическим, этаким закадычно-субъективным, что и порождает самобытность творчества Георгия в контексте его поэтического окружения, раскрывая перед нами как объективные убеждения и ценности поэта, так и его внутреннюю, глубоко личностную сущность, которая, надобно отметить, ни в чем не расходится с тем, что он проецирует дальше, чем на самого себя. Стихи Георгия столь же неукротимо пламенны, сколь и умиротворенны. С одной стороны это –
«…С нами Христос Спаситель,
С нами арийский род.
Черный надевши китель,
Мы поднялись в поход…»
– и, с другой стороны это –
«Ты видишь небо голубое,
Ты видишь рощу, а под ней
В таком торжественном покое
Лежат полотнища полей…».
Кристально чистое, нордическое начало в поэзии Георгия заимствуется не извне, но приходит исподволь, рука об руку с вдохновением, вместе с голосом крови поэта, в штыки тем бесславным эпигонам, которые предпринимают попытки создания никчемных, преступных стилизаций такого вот первородно снежного, незамутненного нордического начала. Вполне допустимо, что таковым это, с точки зрения стилизации, вполне неплохо удается, но только лишь чутье, некий абсолютный слух способен отличить фальшивку от оригинала, образцом коего мнится нам и поэзия Георгия в том числе.
Здесь мы не находим должным характеризовать живую поэзию Георгия посредством привлечения сухопарого и схематизирующего литературоведческого языка, однако было бы непростительно не заметить, какие же образы и сколь потрясающе лаконично (а краткость, как мы помним, есть сестра таланта – вполне сродная нордическому мироощущению формула!) создает их освещаемый поэт. Как живой и конкретный предстает перед нами некто, бросивший вызов миру сему – и уже потому лишь герой – в его исповедальном:
«…И пусть весь мир предательский и гибкий
Ведет людей в апостасийный гроб,
Я встречу Зверя царственной улыбкой
И пулей в лоб…».
Вот уж действительно позитивное утверждение того, что когда твое религиозное сознание вычищается от гуманистических наслоений последних нескольких столетий и возвращается к своей сущности являть собой поле брани, перестают быть приемлемыми любые компромиссы. Когда религиозное радение и борьба сливаются в нечто одно, в некий единый вектор, только тогда со всей полнотой приходит должное понимание этих прозрений поэта, в коих он в открытую констатирует то, что мир сей пребывает в неком вскормленном энтропией забытьи:
«Безвременье, прострация…
Я отлучен от мира.
Грядет инициация
Винтовки и потира…».
Герой отлучает себя от этого мира, прежде всего, по собственному убеждению, и только после этого мир сам спешит отлучить его от себя, ибо данность мира сего не предполагает вакантного места для героя. Герой же, вставший мира сего опричь, или, говоря словами другого нашего боговдохновенного поэта А. Ильинова, «мира сего супротив», оказывается, тем самым, уже не в праве разделять радения воинского и радения религиозного, и именно эту идею провозглашает рассматриваемая поэзия, которую с полным основанием можно и должно характеризовать как поэзию, перенявшую эстафету у великих поэтов Средневековья, будь то кельтские филиды, или германские скальды, или же рыцари-миннезингеры и поэты-крестоносцы.
Поэзия Георгия представляет собой низвергнувший саму возможность зависимости от всяческой имитации и какой бы то ни было умозрительности подлинный, искренний порыв, свидетельство того, что поэт остается в этом мире, превращенном в скверну, уже чисто номинально и уже прозревает ту действительную реальность, до которой ему остается сделать лишь шаг:
«…Я приобщаюсь веждами
К полярной мощи Эдды.
Я окрылен надеждами
И битвы, и Победы…».
Сим победиши! NIKA!
Wolfdietrich von Holz
http://iosif-volotsky.livejournal.com/25150.html
![[profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
borovikov1 - ЖЖ Г.Боровикова
Прекрасно помню, как мы гуляли однажды с Георгием на Измайловском Парке, когда присоединился к нам еще один соратник, накануне отпраздновавший свой День Рождения. Тогда Георгий провозгласил тост в его честь со словами: «Я пью за тебя, мой адъютант!». И от этой фразы, и от дуновения первого теплого ветра ранней весною мне, стоящему рядом, вдруг не на шутку представилось, что вместе с нами в мир возвращается воскресшая после распятия своего белая весна России.
Георгий – поэт. И фамилия его – лесная, сосновая, а бор, как мы помним, в традиционалистском символизме означает народ, народ в идеале – соборности и расовой однородности. А стихи Георгия, создается такое впечатление, приобрели бы народное звучание и бытование, будь только в нашей стране порядок с мыслительной парадигмой, подобно тому, как полностью разошлись они на цитаты и эпиграфы для глав славной «Нордической саги» Вольфганга Акунова.
Эти стихи надсадно близки для нас тем, пожалуй, что созданы они таковым образом, что каждому читателю непременно удается отыскать в них что-то персонально о себе:
«Убей сатаниста. Прекрасный!
Ты слишком красив и высок,
Чтоб как большинство безучастно
И тупо смотреть на восток…»
Как знакомо это автору сей рецензии, когда он, будучи сначала полностью дезориентированным, но, тем не менее, сподобившимся вослед обрести некое прозрение, последовательно и беспощадно убивал в себе сатаниста и теперь еще, по мере своих сил, продолжает его убивать в душах иных в доску близких ему людей.
Не менее ярко запомнилось и то, как читал Георгий свои стихотворения на боголюбовских поэтических вечерах, когда эти строки сперва по обыкновению входили в слушательское восприятие, а затем буквально воплощались так, что начинали чувствоваться почти физически, становясь объемными и воздействующими. Словно «in Stahlgewittern» раскатисто, сначала монотонно, как бы даже несколько отстраненно, а затем с нарастанием раздавалось громозвучное:
«Ты умрешь в больнице как трус
Немощным, тупым стариком.
Он (здесь чтец делает паузу, но то – мгновенное затишье перед раскатом!) – погибнет в
бою за Русь
Навсегда молодым бойцом…».
Это звучит, как корифей хора античной драмы, выражавшего вышнюю волю и безоговорочность судьбы, сродни беспрекословному приговору, сродни тотальному категорическому императиву, внимая которому ты проникаешься осознанием того, что какой бы то ни было альтернативы не предполагается, от чего становится одновременно и торжественно, и жутко. Но в то же время, ты обнаруживаешь перед собой стезю – стезю, о коей раньше, возможно, и не предполагал. Обретение этого пути заставляет откинуть прочь балласты сомнений и взамен оных вселяет в тебя то самое указанное торжество, а также некое очищение, некое откровение. И тебе становится несоизмеримо легче уже оттого, что ты наконец-то перестаешь лукавить самому себе.
Стихи Георгия ценны, однако, не только тем, что мобилизуют на подвиг, но и тем еще, что они от корней традиционны, поскольку, как мало что в сегодняшней псевдодействительности, сопричастны вечному:
«Весна. Разливаются реки
И лед разбивает дождь…
Вчера. Сегодня. Навеки –
Весна. Россия и Вождь!»
И вечность сию венчает сакральный Hakenkreuz, пока еще не воссиявший, но при этом уже воссиявший и изначально воссиявший в нашем грановитом северном небосклоне:
«…Весна. Россия. Свобода.
И в небе – крест-коловрат!»
И как же нелепо, черт побери, должно быть, ежели безмернокрылый порыв к этой лишь только вечности некая профанация-однодневка вдруг начинает обламывать посредством грубой силы бетонных стен и ржавых вериг. Но подлинный поэт владеет искусством начертать на стене темницы лодью и умчаться в этой лодье на волю. И тогда сбудется написанное о героях:
«…Мы уйдем как ракеты в небо…».
Начало маршевое, чеканное в стихах Георгия не устает перемежаться с неизбывно лирическим, этаким закадычно-субъективным, что и порождает самобытность творчества Георгия в контексте его поэтического окружения, раскрывая перед нами как объективные убеждения и ценности поэта, так и его внутреннюю, глубоко личностную сущность, которая, надобно отметить, ни в чем не расходится с тем, что он проецирует дальше, чем на самого себя. Стихи Георгия столь же неукротимо пламенны, сколь и умиротворенны. С одной стороны это –
«…С нами Христос Спаситель,
С нами арийский род.
Черный надевши китель,
Мы поднялись в поход…»
– и, с другой стороны это –
«Ты видишь небо голубое,
Ты видишь рощу, а под ней
В таком торжественном покое
Лежат полотнища полей…».
Кристально чистое, нордическое начало в поэзии Георгия заимствуется не извне, но приходит исподволь, рука об руку с вдохновением, вместе с голосом крови поэта, в штыки тем бесславным эпигонам, которые предпринимают попытки создания никчемных, преступных стилизаций такого вот первородно снежного, незамутненного нордического начала. Вполне допустимо, что таковым это, с точки зрения стилизации, вполне неплохо удается, но только лишь чутье, некий абсолютный слух способен отличить фальшивку от оригинала, образцом коего мнится нам и поэзия Георгия в том числе.
Здесь мы не находим должным характеризовать живую поэзию Георгия посредством привлечения сухопарого и схематизирующего литературоведческого языка, однако было бы непростительно не заметить, какие же образы и сколь потрясающе лаконично (а краткость, как мы помним, есть сестра таланта – вполне сродная нордическому мироощущению формула!) создает их освещаемый поэт. Как живой и конкретный предстает перед нами некто, бросивший вызов миру сему – и уже потому лишь герой – в его исповедальном:
«…И пусть весь мир предательский и гибкий
Ведет людей в апостасийный гроб,
Я встречу Зверя царственной улыбкой
И пулей в лоб…».
Вот уж действительно позитивное утверждение того, что когда твое религиозное сознание вычищается от гуманистических наслоений последних нескольких столетий и возвращается к своей сущности являть собой поле брани, перестают быть приемлемыми любые компромиссы. Когда религиозное радение и борьба сливаются в нечто одно, в некий единый вектор, только тогда со всей полнотой приходит должное понимание этих прозрений поэта, в коих он в открытую констатирует то, что мир сей пребывает в неком вскормленном энтропией забытьи:
«Безвременье, прострация…
Я отлучен от мира.
Грядет инициация
Винтовки и потира…».
Герой отлучает себя от этого мира, прежде всего, по собственному убеждению, и только после этого мир сам спешит отлучить его от себя, ибо данность мира сего не предполагает вакантного места для героя. Герой же, вставший мира сего опричь, или, говоря словами другого нашего боговдохновенного поэта А. Ильинова, «мира сего супротив», оказывается, тем самым, уже не в праве разделять радения воинского и радения религиозного, и именно эту идею провозглашает рассматриваемая поэзия, которую с полным основанием можно и должно характеризовать как поэзию, перенявшую эстафету у великих поэтов Средневековья, будь то кельтские филиды, или германские скальды, или же рыцари-миннезингеры и поэты-крестоносцы.
Поэзия Георгия представляет собой низвергнувший саму возможность зависимости от всяческой имитации и какой бы то ни было умозрительности подлинный, искренний порыв, свидетельство того, что поэт остается в этом мире, превращенном в скверну, уже чисто номинально и уже прозревает ту действительную реальность, до которой ему остается сделать лишь шаг:
«…Я приобщаюсь веждами
К полярной мощи Эдды.
Я окрылен надеждами
И битвы, и Победы…».
Сим победиши! NIKA!
Wolfdietrich von Holz
http://iosif-volotsky.livejournal.com/25150.html
borovikov1 - ЖЖ Г.Боровикова
